11 декабря исполняется 30 лет с официального дня начала первой российско-чеченской войны. По разным оценкам, в результате боев и постоянных обстрелов со стороны российской армии в республике погибли от 30 до 40 тысяч мирных жителей, но точное число жертв неизвестно до сих пор. Как и ущерб, нанесенный инфраструктуре.

Кому была выгодна война, по какой причине женщины жалели, а дети издевались над российскими военными и почему вот уже 30 лет Новый год для многих чеченцев не праздник, рассказал известный историк, ведущий подкаста "Хроника Кавказа", бывший пресс-секретарь президента Ичкерии Аслана Масхадова и представитель республики в России Майрбек Вачагаев.

– Почему официально днем начала первой войны в Чечне считается 11 декабря 1994 года? Столкновения ведь были и до этого.

– Действительно, определить день начала войны всегда было проблемой, потому что самолеты уже бомбили республику, были первые жертвы, так называемая оппозиция президенту Ичкерии Джохару Дудаеву уже пыталась войти в Грозный. Позже выяснилось, что там практически нет оппозиции, но есть обученные в российских военных частях наемники. То есть это уже не был мирный период, но до последнего люди надеялись, что все-таки не будет именно ввода войск.

Однако с 9 на 10 декабря 1994 года президент России Борис Ельцин объявил, что надо восстановить конституционный порядок, как он выражался, на территории Чеченской Республики Ичкерия. 11 декабря Москва дала приказ, и с разных сторон – Кизляра, Моздока, Назрани и Хасавюрта – в Чечню начали входить вооруженные силы. Это и стало для Кремля официальным началом войны.

– Этот первый официальный день войны – каким он был для вас?

– Мне кажется, тогда все население республики пыталось услышать что-то на волнах Радио Свобода и "Голоса Америки": таким станциям, как "Маяк", уже мало кто доверял. И все надеялись, что мир остановит Россию.

Но, как только федеральная армия начала входить в республику – об этом узнали все буквально за час-два даже в горных районах, – мы поняли, что Москва идет до конца в своих планах, хочет взять под контроль республику и отстранить от власти Джохара Дудаева. В Ингушетии колонна не продвинулась: вдруг выяснилось, что люди могут остановить военную колонну. То же самое произошло в хасавюртовском направлении. Это стало для нас надеждой.

– А как именно вы узнали, что началась война?

– Я был в Чечне, приехал домой накануне из Москвы, где учился в аспирантуре. В тот день я слушал маленький транзисторный радиоприемник, он очень плохо работал, и нужно было еще умудриться поймать [волну]. Я услышал сообщения корреспондентов Радио Свобода, которые уже находились в Чечне вместе с этой российской колонной. То есть история творилась в онлайн-режиме.

– Помните свою реакцию?

– Это было непонимание. Настроение было подавленное, я не понимал, как объяснить, что российская армия идет убивать меня, мою семью, мое село, мою республику. Я не понимал, как дальше быть. Было понятно, что армия не остановится, но все равно была надежда: а вдруг в последний момент президент России передумает?

– В 1994 году вы готовились к защите диссертации в Москве, но приняли решение остаться в Чечне. Почему?

– На постоянной основе я вернулся после 26 ноября 1994 года (в этот день российские спецслужбы под видом оппозиции предприняли неудачную попытку взять Грозный и свергнуть Дудаева. – Прим.). Тогда было убито порядка четырех человек – среди них был и мой родственник. По этой причине я вернулся и уже не собирался уезжать, потому что было понятно, что все идет к войне, как бы мы ни надеялись.

Тут было не до диссертации, ее мне даже не удалось выставить на защиту. На фоне того, что происходило в Чечне, директор [Института российской истории РАН] Анатолий Новосельцев, очень известный кавказовед, заявил моей руководительнице, что было бы самоубийством выставлять меня на защиту. Тем более моя диссертация была о Кавказской войне. Моя руководительница Диляра Ибрагимовна [Исмаил-Заде] – невероятный человек. Я никогда не забуду ее крик в коридоре, свидетелем которого были десятки ученых. Директору института и своему давнему другу она кричала: "Ты трус! Ты ничтожество! Как ты смеешь такое говорить?! Я вообще не буду с тобой разговаривать! Я тебя не знаю!" Так из-за отмены моей защиты она поссорилась с другом, которого знала десятки лет.

– Вы надеялись повлиять как-то на события, находясь в республике?

– Нет, повлиять было совершенно невозможно, но помочь, если нужно, семье, родным. А так я был никто, я был просто аспирантом Института российской истории.

– По вашим наблюдениям, кто были те люди, которые пошли воевать в Чечню со стороны федерации? Похожи эти люди на тех, кто сейчас воюет против Украины?

– Я думаю, что армия, которая пришла в Чеченскую Республику Ичкерия в 1994 году, была еще советского типа. Это были призванные в армию люди 18–19 лет, которые не знали, почему они должны стрелять по мирным людям, не понимали смысла ввода войск.

Местное население жалело этих солдат, потому что настолько те выглядели жалкими, что люди, проезжая через блокпост, давали им сигареты, хлеб, фрукты. И, честно говоря, меня это бесило. Я всегда говорил: "Зачем вы это делаете? Эти люди пришли убивать вас. И будут убивать, выполнят приказ". Мне отвечали: "Ну, посмотри, как можно этого человека оставить, он весь в грязи". Ну да, выглядит жалко, но он с оружием, готовым выстрелить. Но люди все равно помогали до последнего, особенно женщины.

Думаю, что эти солдаты, которые столкнулись с критикой войны в Чечне по всей России, понимали, что они неправы. То, чего мы не видим сегодня в Украине. И сегодняшние военные, которые сами подписывают контракты на убийство людей, – таких не было в первой войне в Чечне. Контрактники были – может, сотни, но не тысячи.

Мы столкнулись с организованной армией, которая по тем временам еще придерживалась каких-то уставов, считалась тем, что говорил Красный Крест, – их можно было как-то пристыдить. Разве сегодня это возможно? Я думаю, что нет.

– Кто были те люди, которые защищали Чечню, уходили в ополчение?

– Совершенно невероятная категория людей, которыми я восторгаюсь по сегодняшний день. В жизни они были неприметными, нигде не выделялись, но первыми встали на защиту республики, первыми погибали. К сожалению, имена многих мы не знаем по сегодняшний день.

– В вашем недавнем интервью с предпринимателем и политиком Константином Боровым, который во время войны пытался наладить разговор между Ельциным и Дудаевым, он утверждал, что спецслужбы и помощники президента не давали связаться с президентом и мешали всячески переговорам. Действительно ли это так?

– Я думаю, что какое-то время Ельцин был уверен, что армия сметет всю Чечню, и ему, наверно, не хотелось вообще вести переговоры. Поэтому я думаю, что дело не в спецслужбах, а в самом Ельцине. Попытки списать все на спецслужбы кажутся мне оправданием президента.

После войны, когда мы встречались с [экс-премьером Великобритании] Маргарет Тэтчер (речь идет о приезде президента Ичкерии Аслана Масхадова в Лондон в 1998 году. – Прим.), она рассказала, что как-то попросила своего советника принести карту, чтобы понять, где та самая Чечня. Она не могла ее найти, потому что республика даже своим названием на эту карту не помещалась. И тогда ее советник, не говоря ни слова, протянул ей лупу. Тэтчер отбросила ее и заявила, что никакой второй армии мира с сегодняшнего дня не существует.

– Кому эта война могла быть выгодна?

– Только политикам, которые не были готовы и по сегодняшний день не готовы обсуждать, что кто-то может не хотеть жить в составе Российской Федерации, чуть раньше – Советского Союза. Они считали, что обратного пути ни для кого нет, дорога на выход из России закрыта навечно.

Эти политики были уверены, что с войной в Чечне все сепаратистские движения, как они их называли, в Татарстане, Башкортостане отзовут требования по расширению своих прав. Но в итоге Москва увидела, что регионы могут оказать сопротивление.

– Что должно поменяться в Кремле, чтобы власти смогли признавать ошибки?

– Исторически так сложилось, что в Российской империи, потом уже в Советском Союзе и сегодня в Российской Федерации нет культуры извинения. Например, каждый новый президент Франции в течение первого месяца после вступления в должность должен извиниться за колониальную историю. Примерно то же самое, что и Россия совершила в Чечне, может, даже больше совершила французская армия в Алжире. Так же и Германия извиняется за Холокост.

Это нормальная культура общения. Когда ты признаешь свои ошибки в истории, ты не унижаешься, наоборот, становишься более сильным. Тебя начинают уважать, с тобой начинают считаться. Москва этого избегает. Там почему-то считают, что если извиниться за то, что происходило, то Москва потеряет свою значимость.

Пока в Кремле не осознают, что ничего оскорбительного нет в признании своих ошибок в отношении многих завоеванных народов, ничего не изменится. Просто признайте это, не заставляйте историков писать, что эти народы сами просились в состав России. Не унижайте этот народ постоянным обманом. Но я думаю, что Москва еще долго не будет к этому готова.

– Штурм Грозного 31 декабря тоже стал неожиданностью для республики?

– Сам штурм трудно назвать неожиданностью, скорее, тот накал, ту силу, которая была брошена на Грозный. Я жил в 39 километрах от столицы, мы слышали взрывы так, будто это происходило в соседнем дворе. Слишком это было мощное наступление, чтобы оправдать этот приказ и обрадовать двух человек в верхушке российской власти: президента Ельцина и министра обороны РФ Павла Грачева к его дню рождения.

Из всей войны, наверное, все-таки штурм Грозного – самый жестокий день, когда погибло очень много людей. Точного числа жертв нет – их никто не считал. После войны, когда мы разбирали многоэтажные дома и находили очередные кости людей, укрывшихся в подвалах, у нас не было никаких возможностей определить, кто это. Их хоронили в братской могиле.

Погибло очень много русских и украинцев, потому что им некуда было бежать из Грозного. Чеченцы в большинстве своем уезжали в родовые села, а им куда было деваться? Они, конечно же, первым делом бежали в эти подвалы, и там их настигала смерть. Например, в подвал 16-этажного дома, который был построен одним из последних в Грозном еще в советское время. Он просто лег плашмя. Там не было возможности вообще что-либо разгребать, это была могила. Сразу заживо похоронили десятки, десятки людей.

Этот ужас 31 декабря и сейчас заставляет многих чеченцев думать не о праздновании Нового года. Это день воспоминаний штурма, который обернулся просто невероятным количеством трагических смертей.

– Помните тот вечер в 1994 году? Как вы его провели?

– Да, я был у себя дома. Конечно, хотелось провести вечер как новогодний, но я слышал, что творится в Грозном, понимал, что там умирают люди. Для меня этот день тоже стал трагедией, поэтому я больше не праздную Новый год.

– Как война вообще отразилась на вас? Вы рефлексировали, думали об этом?

– Все менялось очень быстро. Сначала для меня, например, было дико, когда я невольно радовался, что ракеты от пикетирующих самолетов попали не в тебя, а чуть дальше. Чуть дальше – это значит в твоих соседей и родных. Ужасный был звук летящего танкового или артиллерийского снаряда, он прекращался только со взрывом. Если ты услышал взрыв, значит, снаряд в тебя не попал. И это ожидание, эти доли секунд заставляют тебя думать, что жизнь вообще ничего не стоит. Ты на нее совсем по-другому смотришь, невольно становишься взрослым сразу. Я уже тогда не был маленьким, конечно, но война даже детей взрослыми сделала.

Меня поразила картина с проездом российской колонны в Шатое – дети, которым было от четырех до семи лет, садились на заборчик вдоль дороги и показывали военным средний палец. Они уже не боялись армии, дети понимали, что это враг и этот враг недостоин. В целом в Чечне тогда уже доминировала мысль, что российская армия не столько ужасная, сколько жалкая. И это тоже очень сильно влияет на психику: тебе кажется, что не все так страшно, как со стороны. Война становится обыденностью.

– Происходящее сейчас в Украине – это то же самое, что было в Чечне?

– Нет, я бы так не сказал. Война в Украине более масштабная, с применением совершенно нового оружия, но это отдельное государство, у них своя армия, их поддерживает мир. А с чем столкнулись чеченцы? Их бросили на произвол судьбы – никто, ни одна страна не выступила в защиту.

Говорили только: "Россия, вы там ведете военные действия, но давайте по правилам все это делать". То есть убивайте, но по правилам. Никто не интересовался, что происходит с народом. А люди умирали после двух войн больше, чем во время них: когда приходило успокоение, выявлялись болезни нервов, сердца. Лег человек и не проснулся.

На Чечне, в общем-то, российская армия готовилась к войне в Украине. С тех пор она знает, как воевать в городах.

***

Первая война в Чечне закончилась 31 августа 1996 года подписанием Хасавюртовских соглашений о прекращении боевых действий. Через три с половиной года договоренности были нарушены: в декабре 1999 года федеральные войска снова вошли в Чечню.

Больше об этих и других событиях, которые произошли на Северном Кавказе 30 лет назад и влияют на нас до сих пор, вы можете найти в специальном проекте "Кавказ: конфликты" на главной странице нашего сайта.